Михаил Кураев - Саамский заговор [историческое повествование]
На очередном небольшом привале арестантов Филиппова даже не стали ждать.
Когда младший лейтенант Михайлов скомандовал: «А ну встали! Построились!», после чего арестанты поднялись и сбились в кучу, милиционер конвоя Кобзев напомнил офицеру государственной безопасности, что старика Филиппова даже не видно. «Ну и черт с ним! — решительно сказал начальник Ловозерского РО НКВД. — Пошел он…» — и произнес адрес, обычно в протоколы не записываемый. Освободившись от тянувшего всех назад старика, конвой уже без особенных сложностей, вымокший и уставший, еще через десять часов пути и краткого отдыха прибыл на станцию Оленья, что в полутораста километрах от города Мурманска.
Второй год как провели дорогу. Не признает ее прав на этой земле весенняя вода, то выбежит на полотно, то сверлит промоиной, копится в придорожных неглубоких канавах, готовя мелкую напасть.
Звенят ручьи, захлестывая настил новеньких деревянных мостиков, еще сочащихся на перилах капельками янтарной смолы. Клокочет вырвавшаяся на свободу вода, звенят и хлопотливо бормочут на камнях бессчетные ручьи, аж захлебываясь, спешат всем рассказать что-то неудержимо важное.
Конвой в промазанных ворванью и все равно набрякших сыростью тяжелых сапогах шагает без сердечной смуты и печали, но с затаенной обидой. Служба, с виду и не ахти какая, а забот столько, гляди да оглядывайся.
«Все, что положено по довольствию и вещевому, и денежному, только что не зубами выгрызать приходится, да еще любая вошь из хозчасти себя перед тобой майором держит и ждет благодарности. А Михайлов? Не лучше Орлова. Мы, адмотдел, милиция у него не в подчинении. Есть у него Шкотов. Вот и конвоировали бы со Шкотовым. Мало? Пусть из Мурманска вызывает наряд, из Оленьей, в конце-то концов. Мы райотдел, а район у нас от Краснощелья до Вороньего».
Недосуг конвою думать о тех, кого велено доставить. Думать приходится о том, чтобы к вечеру не лег туман, ишь как парит.
Весенняя тундра только для таких путешественников, как младший лейтенант Михайлов с наганом и милиционеры Кобзев и Ярцев с трехлинейками наперевес, а взять оружие «на плечо» Михайлов не позволял, была сплошным препятствием на пути к привычным радостям жизни. Безотрадная, холодная, скучная, пустынная земля ничем не могла привлечь и порадовать взор Михайлова. Да и видел-то он в основном только расквашенную дорогу, по которой гнал свою добычу, стараясь сохранить по мере сил свои новые хромовые сапоги, надевавшиеся при визитах в Мурманск.
В отличие от них, для Филиппова, еще в начале минувшей зимы не чаявшего дожить до весны, весенняя тундра была обещанием жизни всему живому, сама, словно заново рожденная, она вливала в старика восторг и силу. Час от часу залитая солнцем, дышащая чистейшей талой водой, проснувшаяся земля была полна ликующих криков новой жизни. И хотя май, чесмес по-саамски, стало быть, лягушачий, еще не наступил, но уже пробовали свои голоса особо нетерпеливые, очнувшиеся от зимнего сна в прогретой воде неглубоких ям зеленые квакуньи. А сверху, из бездонной небесной синевы, горланили о своем возвращении на родину несчетные стаи. Чуть ниже высоких жемчужных облаков тянулись эшелон за эшелоном тяжелые птицы, с шумом разгребая натруженными крыльями наконец-то родной легкий полярный воздух. Стая за стаей, клин за клином отмахивали они последние версты немереного пути! Уставшие, счастливые, трубили о своем возвращении лебеди, а еще выше горластые гуси скрипели так, словно переваливался на рытвинах и скрипел груженый обоз херсонских чумаков где-нибудь в бескрайней приднепровской степи.
Кончилось время скамм, темное, бессолнечное время, наступило время тальв!
Оно будет идти от появления солнца в январе до того дня осени, когда снова скроется уже не греющий медный диск и не покажется больше из-за края горизонта до нового января.
А сейчас славное время сыохч, ранняя весна, ночью еще морозит, а днем уже греет солнышко.
Казалось, что в жизни старого лопаря уже не произойдет ничего нового, ничто не выведет его за привычный круг, где зимняя охота сменялась оленьим отелом, после чего шел весенний семужий лов, а там и выезд на летние пастбища, осенний лов, возвращение на зимние пастбища и долгожданная зима!
Старик Филиппов и по молодости любил, как и все саамы, зиму больше, чем лето. Хорошее, покойное, сытное время. Есть дрова, есть мясо, в бочках рыба, не ленись, кушай. А в других бочках морошка и брусника. Пробил черпаком тонкий ледок, схватившийся за ночь, зачерпнул, припал… и словно ледяной факел пройдет сквозь тебя, выжигая и усталость, и хвори, вольется в кровь живительным огнем, возвеселит душу. А еще в каждом доме в теплом месте томится и шумно вздыхает, отдувается, набирает силу бочонок с бражкой. Это в запас, а первый уже открыт и для хозяев, и для гостей. А от печки исходит запах риске, хлеба из пресного ржаного теста, вкуснейшего, пока свежий…
Лето не задалось, припасов не сделал? Да в тундре не пропадешь, прокормит. Нешто куропаток не хватит? Да их и ребятишки несмышленые силками ловят и старики со старухами для приработка сотнями берут. Так их в насмешку и зовут — «летучая рыба», хоть сетями лови. Сдал — в кармане копейка!
Комара нет, гнуса нет, оленьи стада далеко, в лесах, в безопасности. Волк зимой в лесу не держится, одни уходят к русским, на юг, на терский берег, а те, что остаются, промышляют по мелколесью. К оленям в очередь ходят пастухи, народу много, дело необременительное. А свои олешки, для разъезда, рядом. Хорошо с оленем, без оленя плохо. Весной мокрота, осенью дождь и слякоть, где пройдешь, а где и утонешь, а зимой везде дорога. А главная дорога — в гости! Куда бы ты ни приехал, везде тебе рады, будет для тебя и угол и стол. И у тебя, сколько бы ни приехало, не будет тесно.
С Масленой, с четверга начинается кыргылы пейве — «гуленый день», веселый день, долгий день, на оленях катаются, песни поют, и в каждой тупе вечеринки. Умеют веселиться саамы, ни ссор, ни грубого слова, ни обиды. Но люди есть люди, всякое случается, только виноватый сам первым идет к обиженному, винится перед ним, не видя в том для себя никакого урона. Посерьезней ссора — оба кланяются друг другу в ноги, вместе помолятся, и снова мир и любовь. Только на праздниках такого не случается, а если и случается, так уж очень редко.
Отгуляли, и за дело. Мужчины отправляются на охоту. Раньше дикого оленя брали, теперь дикого оленя уже нет. Уходят охотники надолго: и на неделю, и на две, и на три. Заложил оленя в кёрежу, и в путь. Умный человек придумал кёрежу. Когда? Да может, тысячу лет назад, а может, и больше. Вроде бы и лодочка на одного человека, с широким, как лыжа, килем и загнутым кверху носом, а она ж и сани. И зимой по снегу, и летом и по болотам, и по горам. А соорудил над дощатой спинкой до середины кёрежи навес от непогоды — вот тебе и балок. Сколько сотен верст проехал Филиппов в кёрежах, и сам не упомнит, и никто не сосчитает. Олень да собака — вот и вся его компания. Зверь охотника по тундре поводит, поводит, даром шкурку свою не отдаст. Бывает, так с одной шкуркой с охоты и возвращался, а было дело, Филиппов по десять сиводушек брал на капканах, голубых песцов привозил, а раз принес сорок песцов. После такой добычи уже навсегда за мужиком остается звание — трудник!
Дамы тоже время не теряют, расстилают по полу шкуры, выделывают, кроят одежду, шьют. Только работа эта не в тягость, для себя. Наскучило — нарядилась, как барыня, заложила олешка в нарядную упряжь, и айда по гостям. К подружкам надо? Надо. Сестер проведать надо? Надо. А к братьям? Нет, то не пустая езда. Олений след, след от гостевых санок, может быть, и есть тот стежок, что сшивает саамское племя воедино, да так крепко, что и за тысячу лет ничто его не разорвало. Дни тусклые, короткие, да веселье яркое, от всей полноты души, не обремененной грехами зависти, жадности, ревностей и затаенных обид.
Хорошее время — зима! Жаль, быстро проносится. Март еще зима, но важенки уже повернули на север, встали во главе стада, повели к морю, где сами в свой час появились на свет, а теперь готовы дать новую жизнь своему потомству.
Весеннее кочевье — дело для саама привычное, а уж старику Филиппову, отмеченному званием трудник, прибавилось еще и звание пастай. Слава Богу, было что вспомнить. В весеннюю пору перед отелом глаз да глаз нужен за оленьим стадом, все должно быть наготове, чтобы двинуться за ним, когда важенки потянутся к тем местам, где родились сами. Бывает, стадо сорвется и пошло на север без пастуха. Уводят стадо важенки, у них тяга к родимым местам такой силы, что они всегда идут во главе стада, а быки и хирваса тянутся в арьергарде, как бы для охраны. И когда придут на привычные места вблизи летних пастбищ, оленицы будут держаться в отдельности. У быков к ним никакого интереса, ходят себе без пастухов на воле. А мужчины ставят важенок на привязь, ухаживают за ними, переставляют на новое место, если выедят ягель, водят на водопой. А потом и принимают телят. Когда матке помощь нужна, тут зовут пастая, Волшебные руки у старика Филиппова, все знает, может и развернуть олененочка прямо в утробе. Третий год остается старик Филиппов на погосте, не идет за стадом, есть кому и помоложе по тундре бегать. Да вот пришлось с места сняться и двинуться в одиночку в неблизкий Мурманск. Хорошие таборки у старика, сам смолил, ходи хоть неделю без просушки, легко ногам и сухо.
